Хроники пустого дома. Иов.

Вопрос о том, как устроен прототип спектакля, который впоследствии, обрастая неизбежными житейскими деталями, как корабль ракушками и морской травой, доходит до зрителя. Я пробовал читать актерам короткие отрывки, прозу и стихи, из числа тех, которые выходят за рамки стиля, за пределы оценок «хорошо» и «плохо», когда сам текст без всякой актерской анимации вызывает мурашки. И, закончив, сразу просил воспроизвести. Получалась надпись на заборе, хуже, чем ничего. В любом спектакле, даже самом скверном, есть идеальный прототип, эйдос спектакля, и он всегда велик. Просто в хороших спектаклях воплощение лучше, чем в плохих.

Трудно выбраться за пределы устоявшейся картины театра с актерами-режиссерами- театрами-зрителями- критиками-репертуарами- рейтингами и т.д. Трудно очистить сознание от обиходных ритуалов и сконцентрироваться на объектах, не принадлежащих миру людей. Глазом моргнуть не успеешь, а мысли уже заняты чем-то практическим: что нужно сделать для спектакля, как ответить тому или иному болтуну, как организовать поездку или выступление. Как почувствовать, где ты ищешь существующее, но закрытое для глаза подводное течение, а где стараешься сделать выигрышный ход, зная, что та или иная корючка будет хорошо смотреться? Петр, когда просил Иисуса не идти в Иерусалим, был уверен, что им движет лишь любовь, и только после того как услышал в ответ: «Отойди от меня, сатана», − почувствовал некую чужеродность в своих губах, почувствовал, что кто-то еще был с ним в этот момент и, ужаснувшись, бежал. Как отделить тщеславие, задетое самолюбие и гордость своими знаниями от стремления сделать шаг за пределы своих возможностей? Как отделить множество образов, собранных памятью и любопытством, от подлинных структур театра, проявляющихся в твоей работе? Нет никакого рецепта. Не может быть никакого рецепта. Потому что рецепт уничтожил бы твою личную ответственность. Рецепт уничтожил бы опасность существования − единственную гарантию того, что твоя работа действительно существует в этой самой эфемерной форме человеческой реализации.

Мне всегда недоставало в театре привкуса реальности, потому что вкуса реальности ткань театра просто не выдержит. Ее разрушали сотни неорганических условностей: отвратительные актерские голоса, неостановимые штампы динамики речи и динамики движения, штампы изобразительной композиции мизансцен, дрянное освещение, более-менее ничтожная музыка. В большинстве случаев и актеры, и постановщики не чувствуют принципиальной важности начала и финала любого фрагмента по сравнению со всем материалом, заключенным между этими точками. Именно поэтому театр существует от премьеры к премьере, от скандала к скандалу. Какой-то сплошной бенефис.

Я боюсь высоты, поэтому я пробовал встать на край крыши, чтобы впустить этот страх в себя на правах хозяина. Я боюсь смерти, поэтому ходил в морг, чтобы вся эта страшная требуха, которую мы постоянно носим в себе, стала фактом моей жизни. Жестокость, которую я по большей части встречаю в спектаклях, имеет в основе какую-то отвратительную смакующую черту. На первый план выходит эстетическая оценка: либо стремление покрасоваться в деталях, либо шокировать в деталях. Обе эти стороны на самом деле представляют собой одно, как в садомазохистском комплексе.

Жестокость, которая органично присуща театру (а ему во всех его формах присуща жестокость), совсем иная. Театр жесток, как абсолютное зеркало, ничего не скрывая и даже приближая и ставя во главу угла те стороны существования, которые человек стремится от себя отодвинуть. В этом зеркале человек видит себя в мире, который не создан для него. Это не гостиница «все включено», а абсолютна чужая ему среда, в которой он старательно прогрызает ходы. В этом зеркале человек видит свою смерть, которая в его мире отсутствует. В этом зеркале может отразиться разговор человека с Богом по-настоящему, как факт жизни, а не журналистская креативная идея.

Человек, как бы он себя ни жалел, привык относиться к своему здоровью, к своему телу, как к неотъемлемому праву. Любое, даже незначительное неудобство вызывает сильную эмоциональную реакцию. Что Бог может сказать такому человеку? Ничего. Живи. Встретимся − разберемся. Им не о чем говорить.

Чтобы прозвучали слова: «Где был ты, когда Я полагал основания земли? Скажи, если знаешь», −
нужно, чтобы у человека в глазах была настоящая близость к пределу. Кто из актеров, кого вы видели в Москве, может стать Иовом? Возьмите список Топ-10 актеров Москвы, который дрейфует по ФБ и СМИ, как список самых красивых мальчиков в классе с парты на парту. Если ты не можешь услышать хотя бы эхом: «Ты хочешь ниспровергнуть суд Мой, обвинить Меня, чтобы оправдать себя?» − что тебе делать на сцене?

Я второй раз публикую эту фотографию, потому что эта уже другая фотография. В той не было для меня ничего, кроме моих человеческих эмоций. Ими нельзя поделиться, так что написано было пустое. В этой реализовалась Книга Иова в большей степени, чем все мои попытки читать и думать о ней. Если ты не о жестокости мира к человеку, превосходящей все его представления о возможном, его уязвимости и привязанности к собственному телу, ставишь спектакль, то зачем ты его ставишь? Съешь пирожное, займись сексом, сходи в баню, займись шопингом, мало ли способов доставить себе удовольствие.

Эта фотография ближе к эйдосу спектакля, чем все, что я видел.

По многом времени сказала ему жена его: доколе ты будешь терпеть? Вот, подожду еще немного в надежде спасения моего. Ибо погибли с земли память твоя, сыновья и дочери, болезни чрева моего и труды, которыми напрасно трудилась. Сам ты сидишь в смраде червей, проводя ночь без покрова, а я скитаюсь и служу, перехожу с места на место, из дома в дом, ожидая, когда зайдет солнце, чтобы успокоиться от трудов моих и болезней, которые ныне удручают меня. Похули Бога и умри.